Он, правда, радовался. Но было и другое, о чем не хотелось говорить. Жалко все-таки было отдавать в чужие руки какую ни есть, пусть с ошибками, но свою работу. И эта жалость сказывалась в голосе, она как бы стояла за словами и бросала на них свою тень.
Громов молчал. Васильев ждал его слов вот в чем ужас-то, именно ужас, а не страх. Но когда молчание затянулось, почувствовал Васильев, что этим молчанием Громов точно спорит с ним. Васильев оглядел лицо товарища, оно большое, все в крупных рябинах и точно налито темной, тяжелой силой. И, помолчав, Громов сказал:
— А я смотрю, извелся ты, Гриша. Тебе бы полечиться.
— Не выходит,—вздохнул Васильев.— Надо бы, а не выходит. У меня ранение здесь, пуля чуть пониже сердца прошла... Сверху глядеть — ничего, целый, а трещина есть.
Стройный и тонкий, как лозина, он чуть сутулится, ласковая и дрожащая, точно извиняющаяся, улыбка пробежала по лицу, а на щеках расцвели пятна багрового румянца. Но еще улыбка на лице, а синие глаза его уже опять с интересом, настороженным и умным, оглядели Громова.
— На кумыс бы тебе надо, Гриша. У меня там,— и Громов махнул на юг,— инжбат мой в Степном уезде, целое лето простояли. Щеки вот — нагуляли.
— Да что ты думаешь, что я уже совсем инвалид? Учиться надо. А вот после учения возьму отпуск и... в Москву мечтаю съездить...
У Громова лицо еще больше потяжелело, и он опустил его ниже.
— Ездил я прошлую осень...— сказал он глухо.
— Ездил? — быстро переспросил Васильев.— Ну и как?
— Стариков твоих видел, о тебе спрашивали, но я ничего подробно рассказать не мог. Ты что ж им
не пишешь? Загордился, как в комиссары вышел?
Можно было подумать, что это шутка... Но почему тогда так печальны глаза Громова и так глух его голос.
— Как не пишу? Я пишу. Да ты скажи...
— А что ж говорить,— глядя в землю, ответил Громов.— Что здесь, то и там— везде все одинаковое.
Комментариев нет:
Отправить комментарий