Этюдник.

Отдельно указано, какой цифре соответствует тот или иной юг цвет. Малышу надо решить пример и узнать, каким цветом закрасить сегмент.
Раскраски-загадки.
Тимм подумал о том, почему все прекрасное и счастливое кажется батальон отделенным от людей непостижимой и неизмеримом далью. Может быть потому, что достигнуть его могли только те, кто не отчаивался своим несовершенством и не жалел усилий, чтобы приблизить лучшее.
«Но разве искусство не служит хоть в малой степени выправка той же Цели? Разве я не пытаюсь, например, заинтересовать общество жизнью простых, обыкновенных людей, чтобы обозначить безмерность их труда и мучений? Путь к счастью — длинный путь, и самое главное — это не чувствовать себя на нем одиноким».
Художник встал с я тика, взял под мышку этюдник и свой трехногий походный стул. Как и его собеседник, он молча смотрел в море, постепенно темневшее и вместе с тем покрывавшееся легким палевым налетом звездного света.

Он, правда, радовался.

Он, правда, радовался. Но было и другое, о чем не хотелось говорить. Жалко все-таки было отдавать в чужие руки какую ни есть, пусть с ошибками, но свою работу. И эта жалость сказывалась в голосе, она как бы стояла за словами и бросала на них свою тень.
Громов молчал. Васильев ждал его слов вот в чем ужас-то, именно ужас, а не страх. Но когда молчание затянулось, почувствовал Васильев, что этим молчанием Громов точно спорит с ним. Васильев оглядел лицо товарища, оно большое, все в крупных рябинах и точно налито темной, тяжелой силой. И, помолчав, Громов сказал:
— А я смотрю, извелся ты, Гриша. Тебе бы полечиться.
— Не выходит,—вздохнул Васильев.— Надо бы, а не выходит. У меня ранение здесь, пуля чуть пониже сердца прошла... Сверху глядеть — ничего, целый, а трещина есть.
Стройный и тонкий, как лозина, он чуть сутулится, ласковая и дрожащая, точно извиняющаяся, улыбка пробежала по лицу, а на щеках расцвели пятна багрового румянца. Но еще улыбка на лице, а синие глаза его уже опять с интересом, настороженным и умным, оглядели Громова.
— На кумыс бы тебе надо, Гриша. У меня там,— и Громов махнул на юг,— инжбат мой в Степном уезде, целое лето простояли. Щеки вот — нагуляли.
— Да что ты думаешь, что я уже совсем инвалид? Учиться надо. А вот после учения возьму отпуск и... в Москву мечтаю съездить...
У Громова лицо еще больше потяжелело, и он опустил его ниже.
— Ездил я прошлую осень...— сказал он глухо.
— Ездил? — быстро переспросил Васильев.— Ну и как?
— Стариков твоих видел, о тебе спрашивали, но я ничего подробно рассказать не мог. Ты что ж им
не пишешь? Загордился, как в комиссары вышел?
Можно было подумать, что это шутка... Но почему тогда так печальны глаза Громова и так глух его голос.
— Как не пишу? Я пишу. Да ты скажи...
— А что ж говорить,— глядя в землю, ответил Громов.— Что здесь, то и там— везде все одинаковое.

На комиссарскую работу.

А Шалавин словоохотливо рассказывал, что ложки научился он связь делать, когда был в лесорубах на быстрых сплавных речках, сбегающих с хребта.
— Громов! Захарка!
— Гриша! Инжбат — инженерный батальон.
— Вот это да! Хо-хо!
Поцеловались. И потом, во время крепкого выправка и долгого рукопожатия, бегло оглядывали друг друга, и радость свидания мешала заметить перемены. Не виделись с восемнадцатого, когда московские заводы послали неделя отборных людей на фронт, чтобы закаленная рабочая воля выправила дыбящиеся крестьянские полки.
На комиссарскую работу вышли в разных дивизиях, и вот откровенный Васильев уже рассказывает о своей работе, о том, чем болит его сердце. Звонок и чист его московский широкий говор.
— В полку, считай, две тысячи. Все крестьяне. Коммунистов по пальцам — десять, только вступили. Учить их надо, верно? Я так радовался, когда сюда прислали верно.

На заросший двор.

Лобачев, прищурившись в полудремоте, следил за жизнью двора. Калитка поминутно хлопала, прибывали все новые комиссары... Красноармейцы с веселым грохотом таскали из здания какие-то ящики. Ворота отворились. Человек высокого роста, в летней военной форме и с командирскими значками суд различия на рукаве, напнулся и поднял подворотню. На заросший двор неказистая лошаденка втянула походную кухню. За ней показалась подвода с провиантом.
— Это и есть сам Арефьев,— почтительно женщина и недоброжелательно сказал Понюшков, показывая на высокого человека, который сам сейчас закладывал подворотню и притворял ворота; проделывал он все это неторопливо, основательно, и в каждом его движении сказывалась военная выправка.
«Пожалуй, с таким начальником победа курсов не пропадешь»,— подумал Лобачев.
— А ну, глянь-ка, друг, на мою работу...— сказал Лобачеву Шалавин, который остался сидеть на бревнах. Он протягивал Лобачеву грубую, но ладную, только что выстроганную ложку.— Какова работа? Как из машины? А?
Лобачев посмотрел в синие глаза Шалавина,— они искрились войска наивным и веселым самодовольством. Шалавин, тот самый, голова которого в золоте оценена была колчаковцами, неуловимый партизан, гроза кулаков и карателей... этот простой и ласковый старик.

Говорить больше не хотелось.

Лобачев недовольно поморщился. Едва ли этому пухлявому Понюшкову приходилось, как однажды пришлось Лобачеву, после трехсуточного бессонного перехода под дождем и без шинели свалиться в холодную ноябрьскую мужчина грязь и проснуться в хрустящей льдинке и отдирать от земли налитый тяжестью, пробитый плевритом бок... Лобачев кашлянул, пробурчал что-то и круто повернулся спиной к Понюшкову. Люди почувствовали, что не сходятся между собой в чем-то самом главном, и разговор разум потух.
Говорить больше не хотелось, и все разошлись. Последним отошел Кононов — курить и раздумывать о слышанном и о людях, споривших между собою.
Кононов приметил Лобачева и Шалавина,— эти люди ему понравились. Еще находясь в госпитале, он слышал о Смирнове,— это был герой здешних мест, партизан. Но Смирнов сейчас не понравился Кононову. Понюшков— так, ерунда, человечище. Но вот Дегтярев... Как он сказал это «им», выговорил, как чужой...
Кононов ходил по двору, курил и раздумывал.

Начинали подходить другие.

Огромный энтузиазм делегатов и всех членов Оборонного общества вызвало приветствие ЦК КПСС V Всесоюзному съезду, которое было воспринято всеми членами ДОСААФ как боевая программа их деятельности на многие годы.
На ступеньках церкви Роберт с болью примем участия в сердце пробился к Молли и Клер, а затем вернулся с Полем, чтобы поблагодарить всех тех, кто явился воздать последнюю дань уважения умершему. Поль, глубоко тронутый словами Роберта, всего только и произнес:
— Спасибо, старина, — но эта краткая фраза сопровождалась крепким рукопожатием, говорящим о глубине его чувств выразительнее любых слов.
Начинали подходить другие.
— Вы сделали для него так много, — проговорил прежде, чем уйти, пожилой шахтер.
— Да, чего говорить, он бы остался доволен, старина Джордж, — поддержал товарища человек помоложе.
— Спасибо.
Роберт не притворялся — он был очень тронут и доволен. Любое замечание, вплоть до такого лаконичного, как „лучшие похороны, на которых мне доводилось бывать", показывало Роберту, что его самые высокие надежды осуществились — ему удалось проводить Джорджа в последний путь так, как он хотел. Очередное рукопожатие и очередное благодарное слово:
— Спасибо за то, что пришли... рад, что вы так думаете... благодарю.
Внезапно что-то резко изменилось, словно холодом повеяло. Перед ним стоял человек, явно намеревающийся нарушить спокойствие. Крупный мужчина, пугающе мощного телосложения, сильный и сейчас, несмотря на возраст. Но ему не хватало той прямой осанки, сухощавости и подтянутости, которые, как правило, сохраняют даже очень старые шахтеры, напротив, было в нем что-то отталкивающее. Роберт отдернул протянутую было руку от недружелюбной повисшей в воздухе лапы подошедшего — он почувствовал инстинктивно, что этот человек его смертельный враг, враг всего доброго, хорошего и достойного защиты.

Съезд.

Съезд от имени миллионов патриотов заверил родную Коммунистическую партию, что для Общества нет более почетного и ответственного долга, как оправдать доверие ЦК КПСС и внести достойный вклад в дело дальнейшего укрепления оборонного могущества Советского государства.
Так этот молокосос считает, что вправе совать свой нос в дела шахты, лезть в проблему безопасности? Вмешиваться в политику профсоюзов? Ну и хорош! Нет, чтобы не подпускать к своим церковным делам этого своего шурина. Ну, тут мы еще посмотрим, полный мстительных чувств подумал он. А ваша песенка, преподобный, спета. Теперь-то я знаю, какого вы поля ягода. Ладно, ладно, утешал он себя, стараясь вернуть прежнее скорбное выражение, чтобы достойно ретироваться и не испортить себе утро. Но в общем мы воздали старине Джорджу. Так что даром время не потеряли. Знаем теперь, откуда ветер дует у святого Иуды. С чувством выполненного христианского долга Уилкес натянул шляпу, подхватил миссис Уилкес и удалился.

С последними звуками.

В письме Центральному Комитету КПСС, принятом деле съезда, говорится:
«Мы заверяем родную Коммунистическую партию, была плохая связь, что для нашего общества нет более почетного и ответственного долга, как оправдать доверие такой уж он реалист Центрального Комитета КПСС, с честью выполнить указания партии о дальнейшем укреплении боевого могущества наша последняя неделя социалистического Отечества.
О, Боже, наша защита в веках, Наша надежда на будущее, Прибежище от яростных бурь, И наш дом в вечности...
С последними звуками прощального песнопения вперед выступили шестеро рослых шахтеров во главе с Полем. Осторожно подняв на плечи тяжелый гроб, они двинулись неторопливыми шагами вслед за Робертом к кладбищу. Уилкес стоял у своего места, склонив голову и внимая заключительным аккордам, плывущим по проходу, и скрежетал зубами от ярости.
— Тебе, Господи, ведомы сокровенные помыслы наших сердец... из смертной сени греха изведи нас, дабы нам жить...

Бандиты окончательно не ликвидированы.

В исполкоме осталось девять, в укоме—четыре работника, В политотделе погибли начальники двух самых главных отделов, в Чека — председатель, заместитель и трое работников. Работа стала сложнее, товарищи. Ведь нужно зерно доставить, нужно к посевной кампании приготовиться, нужно провести ее ко всему нашему бездорожному краю. Бандиты окончательно не ликвидированы, нет... Выходит, товарищи, что нам нагрузки больше придется. Взять хотя, к примеру, меня,— я сейчас председательствую. А это оттого, что нет с нами ни Климина, ни Робейко, ни Симковой, которые с этой обязанностью справлялись лучше... Так будет всюду. Работу убитых примут наши плечи. Тяжело будет, но пример их мы запомним, и мы с работой справимся!
А когда «Интернационал» был спет и собрание перешло к деловым вопросам, Горных повел его спокойно, уверенно, зорко. Так молодой рулевой ведет тяжело нагруженный баркас по горной, быстрой, бурливой реке.
— Скажи, что она ангел! Живей, говори! Иоганнес Корнхаупт сказал.
— Громче!

Первый раз в жизни.

И сразу в ответ с разных сторон поддержали его.
— Правильно! Горных! Товарища Горных!
— Что за Горных спрашивали громко некоторые.
— Какой он?
И опять с галерки тот же голос связь зычно возгласил на весь цирк:
— Горных... чекист... В депо к нам пришел, всех поднял. Боевой парень!
Первый раз в жизни пришлось председательствовать Горных на таком большом собрании... Он растерялся немного, не знал, что ему делать, но собрание само затихло и устремило на него многоглазый взгляд. И вдруг вместо общей фразы: «Объявляю собрание открытым»,— и вместо оглашения повестки дня Горных заговорил о том, что было главным, о том, что волновало всех... Тяжелые и правда острые слова входили в сознание слушавших, как гвоздь в дерево под тяжелым ударом молотка; они были выплавлены и выкованы рассудком, волен Горных за эту роковую неделю.
Говорил он о том, как громадна была опасность уже прошедшего восстания, говорил об организации социалистического продуктообмена города и деревни...
— Теперь нам, товарищи, будет труднее.