Как учила Наташа.

Алена помнила примету бабушки Тани: «Птица напилась водички — весна пришла».
В школе солнце, бьющее в окна, делало всех сонными, медлительными. Вместо Рыбы несколько уроков провела учительница из математической школы. Она всем говорила «вы», как чужая. Да она и была чужой. Потом появилась студентка-практикантка Наташа. Она была невысокой девушкой, носила короткие сапоги, короткую юбку, вишневые колготки. И была гладко, без морщин затянута этими колготками, сапогами, белой вязаной кофточкой. Мальчишек Наташа усмиряла открытым насмешливым взглядом. Посмотрит внимательно-внимательно, да еще иронически сложит пухлые губы и так улыбнется, что даже Куманин тушевался, опускал глаза и если хихикал, то видно было: хихикает не из озорства, а по глупости.
Как учила Наташа — по учебнику, не по учебнику,— никого не интересовало. На улице — весна. И уроки проходили в игре, которую вели мальчишки со студенткой-практиканткой. Они не хамили Наташе и ничего ей не подстраивали, как Рыбе.

И вот при таком пекле.

Сегодняшней при встрече, учтем в работе. Вот вам сложней, и если вы считаете для себя неприемлемым работу с нами, мы не будем настаивать.
— Знаете что, зовите меня просто Рашмаджаном.
И хотя день клонился к вечеру, жара не спадала, тутовники же, росшие по обочинам неширокой дороги, еще не набрали силы после рубки на корм шелкопрядам, поэтому почти не давали тени. Стекла опущены до предела, ветер врывается в салон, но он почти не охлаждает, ибо он сухой и горячий — такое впечатление, что они не в машине, бегущей меж хлопковой безбрежности, а в сауне, в которой еще и включен вентилятор. Вроде бы совсем недалеко они отъехали от Ташкента, а гляди ты, совсем как в парной. Нет, в Ташкенте тоже не среднерусская благодать, но там терпимо. Может, еще и оттого, что много тени, есть вода, да и в домах прохладней, чем на улице, а здесь все открыто солнцу. Припекай во всю свою мощь, без огляда, без опаски.
И вот при таком пекле, что весьма удивляло Тихова и его товарищей, часто среди однообразной зелени полей мелькали ярко-красные платки, двигавшиеся по хлопковым рядкам, то сгибаясь, то разгибаясь.
— Одни женщины. А где же «корабли белого золота», которые плавают по экранам телевизоров? Где мужчины?
Это Яковцев высказал недоумение всех. Он, правда, ошибался. Собирали хлопок не одни женщины.

После революции.

Потом Максим Лаврентьевич привязался к архиву, проводил целые дни за старинными фолиантами, вдыхая с полуистлевших страниц почти ощутимый запах истории.
В гражданскую войну, когда, отступая от белых, Красная Армия эвакуировала город, Максим Лаврентьевич всю ночь провозился в архиве. На рассвете он принес домой связку самых ценных книг и рассовал их по узлам, выкинув, несмотря на протесты жены, кое-что из вещей. А подлинные письма Кутузова — ветхие, пожелтевшие листки, потертые на сгибах, — заложил между страницами толстой клеенчатой тетради и под фуфайкой, на себе увез из города.
После революции он вернулся в Москву и поселился с женой на одной из подмосковных бревенчатых дач. В мезонине жила одинокая некрасивая фельдшерица Анна Ивановна, с которой быстро и прочно подружилась его жена.
Первые после возвращения дни Максим Лаврентьевич ходил по московским улицам, торжествуя, как хозяин, вновь завладевший отобранным у него добром. Относясь к своей специальности с большим уважением, Максим Лаврентьевич очень гордился, что и в его жизни был случай, когда он поступил решительно и принес стране немалую пользу — спас кутузовские письма.
Через много лет, когда Кира была уже взрослой, вспоминая о годах гражданской войны, Максим Лаврентьевич всякий раз упоминал об этих письмах.

Но какая-то пружинка.

Но какая-то пружинка внутри нее потихоньку начала ослабевать.
— Вы бы, тетя, дали мне заниматься, — повторила Катя уже другим голосом.
Когда они вернулись в комнату, Павел Гаврилович одевался. Спросонья он всегда бывал молчалив.
Катя снова взялась за учебники. В соседней квартире тоже захлопали дверями, заговорили. Катя подумала: как она привыкла к особому распорядку суток в заводском городке! Время здесь делится не на день и ночь, а на три смены. Ночью в чьих-то окнах всегда горит свет. Кто-то спит, а кто-то бодрствует, и ты никогда не чувствуешь себя одиноким.
Отец Киры Максим Лаврентьевич Стародумов еще до революции окончил Московский университет по историко-филологическому факультету. Он был коренной москвич, но найти место в Москве не смог. Никаких связей у него не было, а кроме того, неоднократно привлекался к ответственности за участие в студенческих сходках и уличных демонстрациях. Он храбро убеждал себя, что гораздо полезнее «нести знания в захолустные российские углы», но все-таки разлука с родной Москвой была для него большим ударом.
Заняться в провинции преподаванием ему тоже не удалось, и он с трудом устроился на работу в архиве одного из маленьких губернских городов.

Молодежь.

 

Он разглядывал портрет, беспечно всматриваясь в рисунок и явно не думая об оригинале. Воронин это почувствовал, и ему это не понравилось.
— Что-то ты больно спокоен, парень?—спросил он, как всегда, прямо и резко, недовольно пошевелив жесткими, как щетка, усами.
— А чего же мне беспокоиться?—с искренним добродушием удивился Виктор.
И к Кате и к мысли о том, что она все равно будет его женой, он привык за последний год так же, как к десяти пальцам на руках. Не радоваться же, в самом деле, всякий день, что они есть и их десять. Он так и сказал Дмитрию Петровичу.
Дмитрий Петрович поглядел на Виктора, покачал головой укоризненно и ничего не сказал. Задумавшись, он стал медленно бродить по комнате.
Виктор стоял спиной к столу, опершись руками о край его.
— Дмитрий Петрович, Катя — это ладно, а вот почему вы со мной всегда как с мальчиком?—вдруг спросил он, следя за Ворониным. Темные брови его сомкнулись на переносице, и лицо сразу стало жестким. — Все поздравляете да поздравляете. То пятый разряд,- то в институт. С чем тут поздравлять?
Воронин остановился.
— Ас тем, что заелись вы, молодежь!—гневно сказал он, —Не с чем, выходит, тебя и поздравить?